Из одной книжечки.

Публикуемые воспоминания написаны в 1937 году, в столетний юбилей со дня кончины А.С. Пушкина. В это время владыка Вениамин проходил архипастырское служение в Америке.

«Что в имени тебе моем…»

…Юбилей Пушкина. Сначала я был равнодушен этому. «Чужой» он Церкви – думалось мне. Может быть, он свой для интеллигенции? И да, и нет, то есть не вполне: он глубже ее, светлее. Может быть, он нужен как революционное знамя какое-нибудь? Но что нам, Церкви, до него?! Что верующему человеку до поэта, который жил как бы вне веры, вне Церкви?

… Надо быть беспристрастным, нужно заранее освободиться от юбилейной обязанности славословить чествуемого поэта во что бы то ни стало и посмотреть на вопрос открытми очами, честно. Да и усопшему теперь славословия не нужны – он в ином мире, где суд правый. И справедливая оценка здесь будет искупительным делом для него там. А похвалы, да еще официально расточаемые, могут быть поэтому не только в огорчение, но и в осуждение пред очами Праведного Искупителя.

Впрочем, и сам поэт предпочитал при житии правду и не любил лести:

«Нет, я не льстец…
…Беда стране, где раб и льстец…»

Вот пришел и день юбилея. Я был тогда в одном доме в Америке, где имелось прекрасное радио. Хозяин предупредил, что сейчас начнется передача о честовании Пушкина в Москве, о чем было объявлено в газетах. И вдруг моя душа встревожилась. Мы придвинулись к радио. Минута, две полного молчания… Началось чествование Пушкина… Слушаю речи… И вдруг накипели на сердце слезы и сладко от имени его… Как родному откликнулось мое сердце, при первых же словах о Пушкине:

«Но в день печали, в тишине,
Произнеси его тоскуя».

Пушкин… Нежно и чисто звучало в сердце имя его, как чистая любовь к родному.

Говорили по радио не блестяще, певцы пели не захватывающе, а сердцу было отрадно… Вечером в том же доме мы решили почитать «самого» Пушкина. Остановились на «Повестях Белкина»… «Барышня-крестьянка»… И снова блеснул солнечный луч, светло и радостно на душе. И какой «хороший конец» — счастливый брак любящих душ!

И мне вспомнились Пушкин и Чехов. Конец и начало XIX века… У Чехова уже нет «счастливых концов»; а если бы и были они, то ни он, ни мы, его современники, не поверили бы. Разве лишь «для смеха» можно было бы написать подобный конец; но не всерьез, не в самом деле. А вот Пушкин еще писал, при Пушкине это еще было. Как потускнели лучи за 100 лет! Как потемнела осень! Что же случилось? Почему?

«Смотритель»… Какая нежная, но надломленная душа… Эту повесть в России переработали в кинематографическую пьесу. Играл ее Москвин… И русские сердца смотрели не только со слезами, а буквально потрясенные горем разбитого любящего родительского сердца… И на меня повеяло родным, русским, своим.

И вдруг меня просят отслужить о нем панихиду и даже сказать слово на юбилейном собрании. После 40-летнего перерыва вновь читаю Пушкина, но уже другими глазами: не как сухой материал, а «живого Пушкина». И чем больше я его читал, тем яснее, реальнее становился для меня его лик. Мне хотелось понять, почувствовать, «увидеть» его как живого человека, «встретиться» с ним в моем сердце. И, кажется, я кое-что узрел. Но узрел совсем иначе, чем прежде. Солнечные лучи скрывались за свинцовой тучей печали. И чем больше я читал, тем темнее становилось чело поэта…

Проблески радости и света снова скрылись в новых волнах тоски. Даже любовь, о которой он так умел петь, омрачилась разочарованием в ней. И, наконец, все это разразилось трагическим концом – дуэлью из-за той же любви. Убийство это уже не показалось мне неожиданным, а как бы неотвратимым громом давно собиравшейся грозы. От моей души отлегло глухое чувство негодования к убийце Дантесу, этому тупому, бессовестно-плотскому «продукту» «западной» культуры, которой увлекались наши «высшие круги» и на которой воспитывался и молодой Пушкин…

Самодовольный убийца великого поэта, кажется, без проблесков совести, провел потом во Франции авантюрную жизнь, создал торговое газовое общество и скончался, вероятно, «в мире» с «сожженною» своею совестью на 83-м году. И к тому же имел еще беспредельную наглость открыто хвалиться своими грехами. Без малейшего смущения.

И тогда понятнее стало поведение Пушкина с ним: с такими людьми ни словами, ни Божьими заповедями, ни честью не справиться; они ко всему этому и глухи, и тупы. В тысячу раз выше всякая тоска, чем это чугунное спокойствие духовно умершего человека-животного. За все большим и большим сочувствием к Пушкину стало наполняться сердце мое… Я видел все немощи его, коих он и не думал скрывать, не любя притворяться. Узнал и о кощунствах его – страшных, неприятных. Как он решился на это? Откуда это у него?

И все же, чем дальше, тем жалостнее отызвалось сердце на его растущую тоску. И все понятнее становились причины ее. И как ни грешен он был, все же не поднимается рука бросить в него камень.

Уже почти под утро, часам к трем, дочитав том его сочинений, я встал пред иконами с думою об усопшем. Нужно помолиться. Но о чем? И как молиться? Сказать ли: «Господи, прости ему все прегрешения?» Но это значило бы выставить себя не таким грешным, как он. А тут как раз назавтра в церкви должна была читаться притча о фарисее: «Несмь, яко же прочии человецы». И стыдно стало. И совесть подсказала общую молитву: «Прости нас, Господи, и помилуй». Но потом и это мне стало трудно: кто я, что вообще сужу его? Один есть Судия – Господь. Да он уже и испил искупительную чашу за грехи свои – это рана и мучительные страдания последних дней. Он исповедовался и причастился. Да будет же милостив ему Спаситель, как и мне! И потому в последний поклон я помолился лишь о себе, грешном, об одном себе: «Господи, помилуй меня, грешного!» — и миром откликнулась душа моя…

На другой день я служил литургию. За часами я с особой, теплой любовью вынул из заупокойной просфоры две частицы: за рабов Божиих Александра и Наталью. Когда же пришлось говорить заупокойную ектению о них, то душа наполнилась такою жалостью и живою «зрячею» любовью к ним, что едва закончил молитву о них полушепотом. И верую – это и было истинное отношение христианской души к усопшим: не славословие им, не похвала, а кроткая молитва пред общим Искупителем нашим, смиренное ходатайство ко Христу, пролившему Кровь Свою за нас, грешных.

Вот когда начались на «банкете» речи с похвалами, опять холодно и мертво стало на душе. Благодать отлетела. Потом пошли пляски «в честь поэта». Стало как-то скорбно. Как бы ушел и сам поэт от нас. Когда же известный вышучиватель-рифмоплет с иронией, на смех публике упомянул о вине жены поэта, то стало совсем стыдно. Я почувствовал себя виноватым пред усопшим.

Религиозная сторона жизни

Об этом – и самом интересном для нас – вопросе я начну со слов Н. В. Гоголя о Пушкине, с которым он был близок; и, конечно, эта сторона не могла укрыться от такого религиозного и наблюдательного человека, как Гоголь. Вот что он пишет.

«Некоторые стали печатно объявлять, что Пушкин был деист, а не христианин; точно они как будто побывали в душе Пушкина; точно как будто бы Пушкин непременно обязан был в стихах своих говорить о высших догматах христианских, за которые и сам святитель Церкви принимается не иначе, как со страхом. Я могу сказать, что христианин не возымет такой уверенности в уме своем, чтобы решить такое темное дело, которое известно одному Богу. Христианин «станет говорить о том, что ясно, что им (Пушкиным) произведено в лета разумного мужества, а не увлекающейся юности». «Выставлять наиумнейшего человека своего времени не признающим христианства, разве это не пустое дело?!»

Вот как серьезно смотрел Гоголь!

Конечно, всем известно, что А.С. Пушкин переживал в своей жизни и безрелигиозные моменты. Он сам пишет в одном письме своем в Москву, что берет «уроки чистого атеизма… Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастью, более всего правдоподобная». Это было, когда ему шел 25-й год. Но и этому нечего удивляться. В самом деле, откуда ему было взять глубоко религиозное воззрение, когда окружающее общество было почти такое же? Семья совсем не дала ему религиозного воспитания, если не сказать хуже.

Школа? Она не оставила в нем никакого следа.

Литература, английская и французская? Скорее имела разрушительное влияние: тогда на Западе господствовали либеральные, безрелигиозные течения. В частности деизм и атеизм. Общественное русское мнение?

Оно раздвоилось; причем христианское направление не пользовалось уважением.

Церковь? Но жизнь высших классов шла вне ее.

Народ? Да, он был носителем христианства, но Пушкин и к нему не был близок, а шел личным, своим путем.

Няня Арина Родионовна? Она, действительно, была связью будущего поэта с народностью; но в религиозном смысле мы ничего не знаем о ее влиянии на него. Можно, впрочем, сказать, что отсюда Пушкин никак уж не мог заразиться безбожием.

Друзья? Тут нам почти нечего сказать положительного.

Гоголь? Он был еще молодым юношей, когда его ввели в общество Пушкина, а поэту было уже за 30; и для него Гоголь бы неавторитетен.

Довольно. И я еще удивляюсь, что он был таким, каким мы знаем его к концу жизни. Он жил, так сказать, естественно. Сам собою. И то, что было в нем религиозного, объясняется, по-моему, его собственным, здравым и глубоким, духом. И это должно быть поставлено ему не в упрек, а в заслугу!

Темное же да простит ему Бог!

Особенно это религиозное состояние Пушкина выразилось в поэме «Тазит», одном из выдающихся произведений поэта, к сожалению неоконченном. Герой поэмы Тазит изображается «носителем… христианской любви и готовности на страдания». Это время (с 1829 года) было периодом «искреннего и сильного религиозного чувства» Пушкина, — говорит Кирпичников. Между прочим, А.О. Смирновой (которую политические противники представляют чуть ли не глупою) записаны следующие, хотя, может быть, несколько обработанные, мысли Пушкина о религии. Взято это из разговора его с С.А. Хомяковым (ум. 1836).

«Вера, надежда и любовь – естественные чувства для человека, но они сверхъестественного порядка, точно так же, как рассудок, совесть и память. Все это, безусловно, сверхъестественно, то есть, стоит вне определенных и правильных законов мышления».

«Религия должна быть присуща человку, одаренному умом, способному мыслить. И причина этого явления, заключающегося в самом человеке, состоит в том, что он есть создание Духа мудрости и любви, словом, Бога. Нельзя выдумать чувств, мыслей, идей, которые не прирождены нам вместе с таинственным инстинктом сверхъестественного. И эта действительность столь же реальна, как все, что мы можем видеть, трогать и испытывать».

«Религия создала искусство, литературу и все, что было великого с самой глубокой древности; все находится в зависимости от религиозного чувства, присущего человеку так же, как и идея красоты вместе с идеей добра».

Осень

В другой раз мне пришлось быть на собрании разнородном, но высокоинтеллигентном. О Пушкине говорил философ Н. Бердяев. Мне пришлось сказать несколько слов. От меня, как «церковника», ждали осуждения «вольностей» поэта, но, к неожиданности слушателей, я как-то чутьем отметил в поэте светлое, радостное.

Так и остались у меня в душе эти два восприятия: сочетание света и тени, радостной жизни и упадка. Начинающаяся осень… Еще тепло, временами пригревает ласковое солнышко, но к вечеру уже свежеет. Липкая паутина тянется в прозрачном воздухе. А вот и серое хмурое небо, там и морозы уже. Грустное время.

Но замечательно, что Пушкин из всех времен года любил именно осеннюю пору. И нет сомнения – это не случайно, а знаменательно. Душа поэта чувствовала родное в умирающем, но и заготовляющем соки для будущего времени. Именно эта пора была для Пушкина наиболее плодотворной.

Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса –
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса,
В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
И мглой волнистою покрыты небеса,
И редкий солнца луч, и первые морозы,
И отдаленные седой зимы угрозы.
И с каждой осенью я расцветаю вновь;
Здоровью моему полезен русский холод…

Легко и радостно играет
в сердце кровь,
Желания кипят –
я снова счастлив, молод,
Я снова жизни полн…
И забываю мир – и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне…
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута – и стихи свободно потекут.
Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу! – матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз – и паруса надулись, ветры полны;
Громада двинулась и рассекает волны
Плывет. Куда ж нам плыть?

Вот этот вопрос всегда стоял и перед Пушкиным и перед его временем. Стоит он и сейчас. Ведь все говорят о кризисах, об отмирающем прошлом, о неведомом будущем; все ждут, пред всеми вопрос: «Куда ж нам плыть?». Теперь мне пришлось осмыслить Пушкина вновь. Я увидел его глубже: те же солнце и осень, но не умирающие безнадежо, а зовущие «плыть дальше». Что ждет Россию, а с нею и весь мир? Если подлинно Пушкин – явление «пророческое», то о чем это пророчество?