Князь Яков Петрович Шаховской (1705-1777) был обер-прокурором Св. Синода при императрице Елисавете Федоровне. Приключился однажды такой казус, который он описал в своих записках:
«Через несколько времени, как ее величество, прибыв из Петербурга, изволила находиться в Москве (1744 г.), один архимандрит неподалеку от монастыря найден в бане в ближайшем подозрении с одною девкою и от неучтивых крестьян, его взявших, в весьма обезображенной одежде обще с тою девкою привезен был в Святейший Синод.
Оный старец из малороссиян, человек неглупый и синодальным членам, тогда бывшим, гораздо знакомый, представлен был в собрание Святейшего Синода, где и я присутствовал. Он, по некоторым Святейшего Синода от членов увещаниям, чистосердечно в том во всем в сходственность, как на него те крестьяне и девка, с одной постели с ним взятая, показали, признался и, повергая себя на землю, в чувствительном о том сожалении и раскаянии являясь, просил Божеского помилования; потом говорено ему было от собрания в наставление, чтоб он не отчаивался Божия милосердия и вящше бы душу свою не погубил; и как он выведен был из собрания, то велено его в тех же апартаментах в одной палате близ церкви содержать под караулом, также и девка в особенном отдаленном месте посажена была под караул; но поелику я, по званию чина моего, над всеми канцелярскими служителями в Святейшем Синоде и производимыми делами имел дирекцию, то по прошествии потом двух дней представил мне экзекутор от оного арестанта просьбу, дабы я позволил ему съездить в баню помыться. Почитая то его прошение за неприличное, приказал я чрез оного экзекутора ему объявить, что я того ему позволить не могу.
В тот же день по выезде моем из собрания в дом мой приехал ко мне тогда один бывший, ныне уже давно в Бозе почивающий Святейшего Синода член, особливо тогда со мною благосклонно поступающий, и дружески просил меня и уговаривал, чтоб я не препятствовал об оном монахе дело уничтожить и приличным образом скрыть от большого разглашения. Но я, как уже более время от времени к моему предмету всегда беспристрастно следовать устремлялся, нимало на то не склонился, изъясняя ему, что оное дело уже и так во всем городе разглашено, да и, кроме того, надлежит Святейшему Синоду оное решить без наималейшей потачки, дабы публика несомненно верила, что Святейший Синод все по званию должности своей дела беспристрастно, не являяся сам участником, производит.
Упомянутый член поехал от меня с неудовольствием, а назавтра в собрании Святейшего Синода объявил мне экзекутор, что оный под караулом содержащийся монах просит, чтоб он допущен был пред то собрание, понеже имеет еще нечто представить. Я не замедля о том присутствующим членам объявил, и потому скоро он введен был. Вошедши он и в крайнем являясь духа своего смятении, повергнулся к ногам их и просил милостивого выслушания и помилования, почему вскоре был поднят, и позволено ему говорить, и тако он начал: «Сказывают-де мне, что по приведении меня в крайнем от крестьян поругании, когда я в огорчении духа, в смятении и вне памяти находясь, представлен был Святейшему Синоду, тогда я винился в грехопадении с какою-то девкою, с коею-де злодеи мои крестьяне невинно меня ополичили и поругательно с нею чрез всю Москву в Святейший Синод везли; но буде я как на себя вашему святейшеству объявил, то ей-ей напрасно. Будучи в крайнем страхе, в смятении и в исступлении ума, да и теперь-де хотя мало опамятовался, однако в великом же страхе нахожусь, признавая немилость ко мне господина обер-прокурора: ибо я-де вчерась просился в баню, но он не велел меня отпускать». По сих последних его словах многие из членов, вставши со своих мест, начали говорить с удивительными восторгами: «Вот-де что помешанный разум в оскорбительных смятениях делает! сие-де легко статься может, когда человек от нестерпимого поругания в конфузии и вне ума находится, видно-де, что и теперь он не вовсе образумился, и мог ли бы-де в целой памяти так напрасно в присутствии на господина обер-прокурора жаловаться, о котором-де мы знаем, что во всех делах беспристрастно поступает», и приказали ему немедленно пасти к ногам моим и просить прощения; а мне в то же время с разными сожаления о нем видами некоторые из членов говорили: «Пожалуй-те-де, отпустите сие ему, что он, еще не пришедши в совершенную память, бредит». Я, встав из-за оного стола, сказал им, что я о сатисфакции за себя не прошу и сии бредни его уничтожаю.
Потом вскоре оного старца вывели вон паки под караул, и начались от синодальных членов в пользу ко оправданию его рассуждения, в кои я вмешавшись говорил, что я сему последнему оправданию поверить не могу, видев прежде, с каким чувствительным признанием и расканием он Святейшему Синоду признавался.
Их святейшество, видя неотменное мое устремление домогаться, чтоб дело о том монахе решено было без малейшего послабления, по точности законов, начали неприметным мне образом оное несколько в производстве продолжать; и я сведал, да уже поздно, что они не умедлили употребить старание чрез одного знатного и в милости у ее императорского величества находящегося своего благодетеля инакое оному делу решение учинить и нашли способы ее величеству внушить и о своей по тому делу чувствительности, что оным разглашением теперь всенародное посмеяние всему их сану происходит, так что, когда из оных кто по улице едет, то нарочно пальцами указывают и вслух говорят с поношением, почитая их быть такими же; притом субтильно в разговорах и о моих вмешивали по тому делу излишне сказуемых строгостях такими жалобными красноречиями и от друзей их, как я выше описал внушениями, что оное дело напрасно на оного старца от крестьян возведено и от меня увеличено и разглашено, ее величество к вероятию на их сторону склонена, да вот еще что им нечаянно к тому споспешествовало.
Один из моих тогда бывших приятелей, который в знатном чину при дворе находился, спросил у меня о том старце, о котором уже везде в публике говорили. Я ему, по доверенности моей и как инструкция моей должности дозволяет о сомнительных мне делах советовать, с кем я заблагорассужу, рассказал о том происхождении, как он пред собранием Синода с крайним и чувствительным раскаянием признавался и как он после от всего того отрекся; оному моему надежному приятелю случилось в тот же день при столе ее величества ужинать, где оный же фаворит, о коем я выше упомянул, о таком странном со старцем приключении начал к защищению его разговор, причем и тот мой приятель беспристрастно о существе того дела сказал: «Он-де сам, будучи в целой памяти, признался, а потом, притворясь безумным, запираться в том стал».
Ее величество, слыша такие разговоры и рассуждения о том деле, в несогласие того, как она уже о том думать приведена, спросила оного моего приятеля: почему он так обстоятельно о том знает? Он, нимало не остановясь, сказал, что он сего же дня от меня о всем том слышал.
Вот, любезный читатель, еще смотрите, как часто и легко великодушные и справедливость любящие монархи поколебаемы бывают. Назавтра соизволила ее величество через генерал-прокурора, изъясня несколько оных преосвященных в том деле жалоб, приказать мне объявить, что за это жестоко наказывать должно, кто тайности из Синода выносит, а он-де сам о таком-то деле разглашает в публике, и притом же повелела, так как была от синодальных членов уверена, тех мужиков, кои так оного архимандрита обругали, отослать для наказания в губернскую канцелярию, а девку, которая по тому их научению архимандрита поклепала, наказать в Синоде и сослать на покаяние в монастырь, оного же архимандрита, для отвращения соблазна и чтобы тем воспоминания о его истории менее было, отдалить в другой монастырь.
И хотя я господину генерал-прокурору о том деле, как оно происходило, и прежде и в сие самое время обстоятельно изъяснял и желал, чтоб о том персонально ее величеству изъяснить и правосудие защитить усчастливился, но то не успело и все выше сего прописанное, в силу ее величества повеления, самым делом исполнено.
Я хотя и потом искал случаев, чтоб о том ее величеству персонально изъяснить и доказать, как она в том деле обманута несправедливыми уверениями, но скоро того получить не мог, паче же, что тогда ее величество вскоре соизволила шествовать в Петербург, куда и Синод, в том числе и я, следовал.
После того скоро оказалось, что с того дела ее величество несколько поотменнее ко мне стала и не так часто и откровенно, как прежде, со мною о делах говорить соизволила, что иногда несколько меня в торопливую осторожность приводило; но как я старался в таких случаях себя ободрять, имея всегда в мыслях моих за непременное правило, чтоб не подвергать незазренную мою совесть под власть робкой медленности и не страшиться злоковарных соплетаемых сетей, несомненно веря, что таковым и сам Бог препинатель есть, то не упускал искать случаев, как бы возможно было ее величеству о производстве и решении того дела и что она в том обманута изъяснить и удостоверить.
Чрез несколько в том моем старании времени случилось мне ввечеру быть во дворце, и ее величество, увидя меня, подозвав изволила мне с неудовольствием говорить: «Чего-де Синод смотрит? Я-де была вчерась на освящении новосделанной при полку Конной гвардии церкви, в которой-де на иконостасе в место, где по приличности надлежало быть живо изображенным ангелам, поставлены разные, наподобие купидонов, болваны, чего-де наша церковь не дозволяет».
Я, как уже всегда был нагружен в мыслях своих такими материями, с которых бы мне при случае с ее величеством разговора прилично было довести речь и до оного архимандричья дела и все то изъяснить, ответствовал ее величеству с некоторым печальным видом, что я свидетельствуюсь всеми моими Святейшему Синоду предложениями, что о таких и сим подобных по делам попущаемых к немалым соблазнам неустройствах, дабы те пресечены и исправлены были без наималейшего упущения, всеприлежно старался, но не вижу иного успеха, как только время от времени присутствующих в Синоде членов против себя неудовольствия, а тем делам презрительное без решения продолжение, и хотя «я и надежен на справедливость и милостивое защищение вашего императорского величества, но как к несчастию нашему не дал Всемогущий вашему величеству своей прозорливости и предвидения, как сердца наши часто, страсти свои питая, языком под видом добродетели, истины и справедливости красноречиво закрывают ложь, как то и не вдавне я видеть и сокрушаться был принужден», упомянув о вышеописанном архимандричьем деле. Ее величество с особым любопытством о том меня спросить изволила: «Да как же-де, разве не так, как надлежало, оное решено?» Вот тут-то, благосклонный читатель, получил я время об оном деле, как я выше того уже вам описал, ее величеству изъяснить и удостоверительно доказать злоковарные происки для приведения ее величества к такому решению, по которому те мужики напрасно наказаны, так как и девка, а старец странным образом оправдан. Ее величество, все то от меня весьма терпеливо и любопытно выслушав и в знак о том своего милостивого сожаления изъявя несколько на очах своих слез, с воздыханием изволила мне сказать: «Боже мой! можно ль мне было подумать, чтоб так меня обманывать отважились?! весьма о том сожалею, да уже пособить нечем». И как я слышал, что неоднократно ее императорское величество во внутренних камерах со своими ближними о том деле с сожалением, а мне с похвалою отзываться соизволила, о чем от их друзей вскоре дано знать синодальным членам, для предосторожности противу меня.
По таким моим обстоятельствам Святейшего Синода члены, день ото дня более почитая меня важным себе неприятелем, чрез несколько времени улучили способ, все собравшись во внутренние покои, увидеть ее величество.
После сего господин генерал-прокурор князь Трубецкой, призвав меня к себе, объявил мне великое неудовольствие на меня ее величества, и что синодальные члены персонально, на коленях стоя пред ее величеством, со слезами просили, что уже не стало их возможности чинимые им в собраниях от меня докучные, дерзкие и оскорбительные, письменные и словесные предложения и по тем производимые мною непристойные споры сносить, и просили, чтоб или их всех из членов и из присутствия в Синоде уволить, или бы меня от них взять, почему-де соизволила ее величество повелеть на мое место другого для определения кандидата представить и «для того-де вам дружески советую уже более в Синод в присутствие не ездить».
Я, как довольно знал милостивое и добродетельное ее величества сердце, не умалял моей смелости в беспристрастных делах не робко оправдания употреблять, несомненное имея упование, что ее величество удостоверенную справедливость божески защищает, без малейшего смятения все то мне объявленное от генерал-прокурора выслушав, ответствовал ему: ежели он точный указ имеет, чтобы мне в Синод более к должности моей не ездить, так бы изволил дать мне о том письменный вид. На то он мне сказал, что о том точного указа мне объявить повеления не имеет, а только так по обстоятельствам рассуждая, от себя советует мне к лучшему. Я на то ему ответствовал, что колико моя невинность во всех по моей должности делах и несомненное ее величества в правосудии милосердие меня подкрепляет, толико я не робко от сих хитросплетенных на меня клевет оправдаться возможные по пристойности способы употребить не умедлю, что нижеследующим образом и производить начал.
На другой день поутру ранее обыкновенного времени приехал в канцелярию Синода и, наметя по реестру нерешенные важнейшие и по нескольку до епархий оных господ членов касающиеся уже долгое время, по многим моим о тех предложениях, без решения состоящие и время от времени впредь до других полных в Синоде собраний отлагаемые дела, собрав, велел по прибытии господ членов те первые к слушанию и решению приготовить; и как потом вскоре господа члены в присутствие прибыли, то я во-первых об оных делах предложил, сколь их решение нужно, и как уже долго они и по многим моим домогательствам без решения длятся, и что я еще так же продолжать не могу, и теперь в последние о выслу-шании и решении тех Святейшему Синоду по должности моей предлагаю, а ежели ныне так же, как и прежде, без решения оные отложены будут, то я не премину не замедля о том ее величеству донести.
Присутствовавшие тогда в Святейшем Синоде члены, как я после сведал, уже уведомлены были и уверены от своих благодетелей, что со мною так по их жалобам происходит, как мне генерал-прокурор сказывал, и чая меня увидеть весьма унылого и обробевшего, весьма прилежно, особливо некоторые из них, устремили на меня свои глаза со удивлением, что так я оный день для таких предложений избрал; один из них мне в виде шутки говорил: «Знать-де вы спокойно прошедшую ночь спали, что теперь за такие хлопотные дела вдруг принялись».
Я ему ответствовал: «Очень спокойно». И так в оное присутствие их святейшество своими только разговорами и разными рассуждениями и толкованиями время продолжали до 1-го пополудни часа и напоследок паки отложили слушание и решение оных дел до будущего впредь полного собрания.
Сие происхождение подало мне причину, чтоб, сыскав случай, о таких важных делах, без решения продолжаемых, персонально с объяснением донести ее величеству и тем несколько потрясти их на меня несправедливо употребленные жалобы, что мне и удалось.
Через два или три дни после того я усчастливился получить способное время, увидеть ее императорское величество и изъяснить, сколь много нужных поправлению от соблазнов церковных дел без решения продолжаются и члены время до полных собраний, по пристрастиям, умышленно отлагают для единого только продолжения и что все мои о том частые напоминания только умножают их ко мне ненависть, а они устремляются делать мне затруднения. Ее величество весьма благосклонно изволила все то от меня представляемое выслушать и, как я приметить мог, милостивою о моих поведениях апробациею обещала в том мне вспомоществовать. Я потом не умедлил генерал-прокурору о всем том моем ее величеству представлении рассказать и просил его, чтобы он, для точного ее величества последнего обо мне решения, потщился, не умедля, в силу вышеписанного обо мне ее по Синоду неудовольствия, представить меня кандидатом ко определению на порожнее в одной коллегии президентское место.
Его сиятельство вскоре при первом случае то учинил, но я получил от него уведомление, что ее величество на то соизволила ему ответствовать следующими словами: «Он-де мне в Синоде надобен, и я из оного его не отпущу; я-де довольно уже узнала его справедливые поступки». С того времени паки милостивая ее величества ко мне склонность и достоверность оказываться стали, и редкая неделя проходила, в коей бы я не имел счастия быть пред ее величество призван и многие по делам церковным и до Святейшего Синода касающиеся повеления к производствам и исполнениям принимать, а о многих же к сведению ее величеству представлять и изъяснять.
Я уповаю, вы, любезный читатель, сие читая, ясно себе вообразить и, буде еще с вами таких случаев не было, то в других теперь, подобно мою роль действующих, приметить можете, как в таких поведениях очевидно сбываются наши старинные пословицы, именно ж, что «честь ум рождает, а бесчестие и последний теряет», и другая: «ум любит простор»; но я уже немало, кроме что в других и свои скорые и нечаянные в поступках успехи искусством других превращаемые видев, научился помнить и скорых ожидать в могуществах моих перемен, неусыпно наблюдая, чтоб только не я тому собственными моими недостоинствами был виновен, в чем и редко бывал себе лживым пророком.
Но вот! еще последовался случай в подкрепление моей склонности, с каковою я беспристрастные дела защищать тщался.
В Святейшем Синоде есть узаконение, чтоб палестинским духовным нашего греческого закона, под державою турецкою находящимся и из Царя-града или из Афонских гор и из прочих тамошних мест и монастырей присылаемым, по нескольку давать из казны денег в милостыню и еще позволять тем сюда приезжим доброхотного подаяния от знатных и прочих партикулярных людей в России просить на содержание своих обителей, и для того оным даваны бывают по определению Святейшего Синода за шнуром и за печатью с белою бумагою тетради, в кои бы каждый доброхотное свое подаяние вписывал, и по тем-то приходным книгам должны того подаяния собиратели давать своим властям, от коих они на такое дело отправлены, отчеты. Для такого прошения приехал в Петербург из Афонских гор, из одного греческого монастыря архимандрит, родом малороссиянин, изрядного вида, не глуп, смел и политику употреблять по приличности умеющий. Он прежде не Святейшему Синоду, как бы ему долженствовало, но к духовнику ее величества, протоиерею Дубянскому явился и немедленно с лучшими тогда из придворных певчих спознался и сказывал им, что он привез между прочим с собою по нескольку оригинальных частиц злата, ливана и смирны, кои при Рождестве Христу Спасителю нашему цари и волхвы в дар принесли, и сими рассказами он умел очень скоро их многомощию так понравиться, что они не токмо Святейшему Синоду, но и многим знатным персонам в городе его порекомендовали, и тотчас об нем и о привезенных им таких неоцененных вещах слух разнесся.
Оный архимандрит, видя такие себе полезные происшествия, не явясь, как ему должно было, формальным образом в Святейший Синод и не представя о себе от властей своих письменных рекомендаций и надлежащих о привезенных с собою так свято почитаемых вещах удостоверений, начал по призыву, в некоторые знатных госпож домы приходя, молебны петь и оные привезенные с ним вещи показывать. Все сие его действие вскоре дошло до ушей моих, и я, нимало не мешкав, рассказал все то в собрании Святейшего Синода членам, так как и из них некоторые сказывали мне, что и они о тех его смелых поступках также слышали, и для того приказали оного архимандрита сыскать и собранию представить, почему он на другой день сыскан был и Святейшего Синода в собрание представлен. Ему учинен был вопрос, для чего он по сие время так, как ему должно, с письменными видами о себе не явился и, не испрося от Святейшего Синода позволения, уже по домам молебны служит и привезенные им вещи показывает? Он с гордым видом ответствовал, что он квартиру имеет в доме отца духовника Дубянского с его позволения, о себе ж доказательства показать может Святейшему Синоду, а молебны в домах, по просьбе некоторых госпож, служил с его же позволения.
Такие горделивые речи Святейшего Синода членам не понравились, а особливо тогда бывшему преосвященному епископу Псковскому Симону Теодорскому, который тогда жил во дворце для обучения их высочеств нашему закону. Итак, согласились они, к чему и я не из последних был приговорщиком, чтоб оного архимандрита задержать в канцелярии Синода, пока он все требуемые письменные удостоверения Святейшему Синоду представит, что действительно и учинено, и помню, что сие было в последнее в той неделе собрание, то есть в день пятничный.
Я несколько потом занемог и как в субботу, так и в воскресенье никуда из дому моего не выезжал; но после полудня в воскресенье, пришед ко мне синодальный экзекутор и дежурный из канцелярии секретарь, объявили мне, что Святейшего Синода члены, означа их именами, быв во дворце у обедни и ехав мимо канцелярии Святейшего Синода, остановились у крыльца и, вызвав оного дежурного секретаря, приказывали ему, чтобы он вышеименованного архимандрита тот же час из-под караула освободил, почему сии пришедшие ко мне и требовали на исполнение оного моего согласия, ибо я по должности моей канцелярию и всех находящихся в оной под моею дирекциею имел и ничего без моего ведома и по решениям синодским в действо не производилось. Я спросил оного секретаря, что тому причина и дали ль оные члены о том ему какой письменный указ? но он ответствовал: «Никакого, а только-де при том изволили говорить, что был за то на них от ее величества гнев».
Ежели вы, мой любезный читатель, верно свою должность к монархине и справедливость в ваших поведениях всему предпочитаете, то что точно вообразить можете, как должно было, наипаче мне, как уже многие о себе имевшему опыты, в сем деле поступить; я дал резолюцию оному секретарю и экзекутору, чтоб они того архимандрита до прибытия Святейшего Синода членов в присутствие не освобождали, ибо я в том, не видя точного ее величества указа, не соглашаюсь.
На утрене, то есть в понедельник, собрались оные члены в Синод, куда и я, еще и не вовсе выздоровевший, попозже их приехал же; их святейшество, тотчас по приезде своем в канцелярию уведав от экзекутора, что я оного архимандрита по их приказу освободить не велел, уже готовы были мне о том пенять и во-первых при входе моем в присутствие начали мне изъяснять, сколь им чувствительно, что я воспрепятствовал оного архимандрита освободить. Я им ответствовал, что по такому производству, какое они употребить изволили, я, по званию должности моей, в действо произвесть допустить не могу. Они мне на то сказали, что ее величество вчерась чрез духовника своего с великим гневом, для чего мы оного архимандрита под караул взяли, приказывать соизволила, чтоб его, нимало не медля, освободить и для того-де некоторые из нас вчерась из дворца и заезжали в канцелярию Синода с приказанием оного архимандрита освободить; но он-де и по сие время не освобожден и «в том-де уже вы, а не мы пред ее величеством отвечать должны».
Сии слова их святейшества возбудили во мне ревность с непоколебимым духом справедливость, по пристрастиям затемняемую, защищать и сие дело и до ушей монархиных препроводить. Почему я спросил их: «Изволили ль они на то ее величества повеление о правильных причинах, для коих оный архимандрит задержан, ее величеству изъяснить, и не инако ли, как о том ей донесено, осведомиться?» На что один из оных членов сказал мне, улыбнувшись: «Вы-де смелы; когда-де ныне оное повеление исполнить не допустили, так извольте-де о том изъяснение ее величеству представить». Я на то им ответствовал: «Конечно, то сделаю, ибо мы должны не только чрез других словесно объявляемые указы, но и точно письменно, за собственноручным ее величества подписанием, с непринадлежащей стороны, под видом справедливости в питомство пристрастий обманно исходатайствованные не прежде, как о настоящих по тому сомнительствах с ее величеством изъяснясь, в действо производить; ибо как долг наш, так и сама ее величество, по своему правдолюбию, того от нас требует, и для того, в отмену учиненной вашей резолюции, правильно задержанного архимандрита освобождать не соглашаюсь и в том, по должности моей, протестуя, останавливаю».
На сие господа члены некоторые насмешливое удивление о моих смелых речах явили, что подвинуло меня более себя утверждать. По окончании оных разговоров были по порядку другие дела к слушанию и решению присутствующих предлагаемы.
Потом некоторые из них, подошед к моему столу, дружеским образом и ласково мне говорили: «Чтоб не подпасть нам больше гневу, то согласился бы я оного архимандрита освободить»; но я против того весьма упорствовал и говорил, что «такая боязнь только прилична в таких делах, когда кто несправедливо и не по законам, но по своим пристрастиям инако и лживо представляет, и для того-де Святейший Синод наипаче прочих судебных мест ее величество от таких обманов предохранять и такие пристрастные пролазы истреблять обязан»; но они, невзирая на такие мои от ревности происходящие наставления, уговаривали меня, чтоб я так много не отваживался и оного архимандрита освободить согласился, — к чему я напоследок и склонился, однакож не иначе, как взяв с него подписку, дабы он в первое потом присутствие все требуемое от него Святейшим Синодом представил, и что я при первом случае о всем том ее величеству донесть потщусь, в том их обнадежил. И, как нарочно к моему утверждению, судьба определила, что после того на другой или на третий день был, не упомню для какого праздника, куртаг, для которого ее величество в обыкновенное время изволила в парадные покои выйти и вскоре, как я приметить мог, с гневным видом взглянув на меня и подошед, неподалеку от меня, к стоящим ближе господам, которых теперь именно помню, что то были граф Бестужев и граф Воронцов и генерал-прокурор князь Трубецкой, изволила им рассказывать с сожалением, как Синод непохвально делает, что притесняет приехавшего сюда из Афонских гор архимандрита, и весьма инако изъяснялась, нежели в самом деле происходило, о чем я выше описал. Помянутые господа с немалым удивлением то слушали, а я, стоя позади их, в те же минуты приготовился, чтоб не упустя сего удобного для меня случая, о всем оного дела производстве справедливо изъяснить, и лишь только оные разговоры ее величество окончать изволила, так уже я, неподалеку от них находясь, приступил еще ближе и, поклонясь ее величеству, начал говорить следующее: «Весьма согрешили те, которые так несправедливо вашему величеству об оном архимандрите и о чинимых с ним в Синоде поступках донесли». Ее величество изволила меня спросить: «Да как же-де инако было?» Я на то ответствовал: «Конечно, инако»; и притом донес ее величеству все сначала от этого архимандрита производимые дела и в Синоде об нем учиненные определения, и как я и для чего в том со Святейшим Синодом не соглашался, обстоятельно изъяснил. Ее величество весьма милостиво в том мои поступки апробовать соизволила, говоря: «Боже мой, как меня обманывают!» и приказала мне, чтоб Святейшему Синоду объявить высочайший ее указ, дабы оного архимандрита взять паки под караул и пока он все принадлежащие, Синодом требованные удостоверения о себе и о привезенных им почитаемых святых вещах не подаст, его не освобождать, а ежели те найдутся обманные, то немедленно его спроводить за границу.
Для меня была великая находка, что я в моих с Синодом о том спорах одержал поверхность и что обещанное исполнить вскоре усчастливился; и как я на другой день в собрании Святейшего Синода то ее величества повеление объявил, то господа члены приняли оное с порадованием и меня благодарили, что я их от такого навета защитил. Таким образом тогда мои поведения происходили без встречающихся мне оскорблений, но наипаче знаки ее величества милости ко мне продолжались, и вскоре потом, не упомню какого праздника при дворе в торжество, всемилостивейше пожаловать соизволила мне орден Святого Александра Невского.
Здесь я паки долгое время пропускаю, о моих в Святейшем Синоде поведениях не описывая, по причине, что теперь не вспомню такого достопамятного, кое бы другим к любопытству служило; а о мелких и неважных к примечанию происшествиях описывать, следовательно увеличивать сверх бытия пером и тем питать мое тщеславие остерегаюсь, которое я хотя нередко в духе моем, яко моего злодея, ловить, обессиливать и прогонять устремлялся, а теперь в старости дух мой превозмогать оное властнее становится.»
По мотивам гантельного тира (или «богословия») протодиакона Андрея Кураева.