Это литература из тех, про которую можно сказать: не нравится – не читай! Ну да, весь этот надрыв вроде бы ни к чему. Познав, «как ужасна любовь», герой не становится ни лучше, ни хуже. Подобный опыт повседневности тоже ничем не обогащает, ничему не учит. Кроме, пожалуй, одного – умения не осуждать. Впрочем, это дорогого стоит.

В Maxximum exxtremum, как ни странно, можно увидеть что-то подобное так называемому «бытовому православию», с той разницей, что быт рассказчика демонстрирует не укорененность в христианской культуре, а сознание того, что мы все блудные дети. Человек конца ХХ века в вопросах веры – словно заблудившийся ребенок, которого увели от Отца и не показали дорогу обратно. Шепелёв принадлежит к поколению, чье отрочество совпало с годами жесткой мировоззренческой ломки в масштабах целой страны. Жизнь тогда хватала за горло и, выбив почву из-под ног, настойчиво требовала ответа (как в тексте романа): да или нет. Не исключено, что его радикализм – как раз оттуда.

И он предпочитает не притворяться послушным, раз уж таковым не является. ОШ отдает себе отчет, что сама его жизнь – отклонение от нормы, и не желает оправдываться. Между тем, что он делает, и тем, что является духовным идеалом, он сознательно и четко проводит грань – дабы не осквернить. Вот это: нательный крестик, повешенный над кроватью во время плотских наслаждений; «не введи нас в искушение» – перед первым героиновым «причастием»; «Господи, помоги!» – вытаскивая с того света не рассчитавшего дозу наркомана.

Божественное присутствие ощущается повсеместно. Скорее уж герои стараются забыть о нем, не чувствовать. «И я не держал изображений Господа ни в одном из своих жилищ скромных…» – исполненные то ли мармеладовского смирения, то ли собственного стыда. Скорее удивляет то, что Он еще их не оставил и они могут, хотя бы через страдание – именно через страдание! – приблизиться к «высокому».

Шепелёв делает то, что давно пора бы сделать: противопоставляет литературной фрейдовщине свой собственный взгляд на человека «с изнанки». И в его освещении все несколько иначе: половые отношения определяются инстинктом куда более мощным, хотя и более невинным, чем сексуальное влечение. В любовных или близких к ним отношениях на первом месте – «сокровенное единение», атрибут физической (не сексуальной!) близости, подтверждение того, что близкий человек рядом, что до него можно дотронуться, почувствовать себя защищенным и… нужным. Игры (взрослые) в постели – всего лишь замена (слабая) этого единения.

Откровенно эротические сцены, коими изобилует роман, имеют, оказывается, один-единственный подтекст: «Чувствуя ее вес, ее тепло, как она дышит, как у нее бьется сердце… я должен почувствовать, что она есть, что все есть, что я не один и мир не просто моя иллюзия…»

Источник.

О чем речь? Ну вот.
Рецензент молодец! Кланяюсь.